Через полгода я исполню свое обещание отработать от августа до августа и вернусь в свою жизнь. Впрочем, глупо даже надеяться, что смогу. Я больше никогда не попаду в то время, когда, работая на Степу, была довольна. Чтобы убеждать, надо верить, но во мне не осталось ничего похожего на веру. Я научилась сознательно манипулировать людьми, не ища благородных целей или положительных образов. Мне больше не нужны факты, я подделываю жизнь и делаю их ненужными. Реальностью стала картинка, которая соответствует заказу. Согласуется ли она с действительностью и с некоторой, пусть наивной, но моей внутренней правдой или просто уверенностью в своих действиях, потеряло всякое значение. Я заложила себя, чтобы добиться безопасности для Сергея, и теперь буду продана, как только не смогу вернуть процент. Хотя, конечно, как всегда я добилась того, чего хотела. У него будет неприкосновенность, его не сожрут бульдоги, признав окончательно своим. Мне осталось только придумать, как защитить его от болезней и смерти. Мысль все время крутится вокруг неразрешимой задачи застраховать навечно отсутствие смертельных рисков в его жизни. Засыпаю с этой мыслью и просыпаюсь с ней же. Непогода за окном только усиливает тревожную бессонницу и боль.
Ночь со среды на четверг, с четырнадцатого на пятнадцатое марта. Мне удалось лечь не поздно, удивившись только мокрому и обильному снегу, который залепил окна. Из глубокого сна меня вытащил телефонный звонок. Темно, ничего не видно, я ничего не соображаю, только могу сказать: "Да?".
— Маша?
Голос знакомый, кто же это может быть, или мне чудиться, что она еле дышит?
— Да, я слушаю.
— Маша, это Шурка, — да, это точно она, но что с ней, почему в такое время?
— Шурка? Что случилось?
— Маша, Сашу убили.
Надо зажечь свет, а то я сейчас решу, что это сон, положу трубку, чтобы надеяться, что утром все будет по-другому.
— Что ты говоришь? Как это?
— Он шел домой от родителей. Его избили в подъезде.
— Где ты?
— Дома. Мне позвонили из больницы только что.
— Сиди там, я сейчас приеду.
Впервые я вызываю машину в два часа ночи. Собираю быстро документы и деньги. Выхожу под пронизывающий ледяной ветер и еду к Шурке. Нам не о чем говорить, но она все-таки рассказывает известные подробности — на первый взгляд все, как и должно быть, глупо — набросились в подъезде, ударили чем-то тяжелым по голове, их кто-то спугнул, даже денег не успели взять или унести сумку — она у него висела через плечо. До больницы довезли еще в сознании, успел попросить позвонить домой. Умер во время операции. Сашка, двадцать семь лет. Ехать в больницу утром. А сейчас мы сидим, молчим и ждем рассвета. Пьем чай. И молчим. Мне нечем ее утешить, нет таких слов, которые могут объяснить, почему он умер именно сейчас. Через месяц после свадьбы, когда никому его смерть была не нужна, даже тем, кто его не любил.
В семь утра позвонил Василич, которому передали мое сообщение связаться, как только будет возможность. Шурка внимательно слушает, как я рассказываю о случившемся и обсуждаю с ним необходимость собственного расследования. Он настаивает, что должен ехать с нами в больницу и вызывает человека, который распоряжается у нас похоронами. Васильичу нужно полтора часа на свои дела, мне остается ждать, а Шурке позвонить Сашиным родителям. Почему не мне? Потому что ей с ними жить, а мне лишь выражать соболезнования.
И больше ничего не хочу об этом помнить. Никаких подробностей. Ни пьяных подростков, которым не хватало на бутылку. Ни похорон, ни гробового молчания, потому что бессмысленность произошедшего делала невозможным разговоры. Ни Шуркиных слез, когда я отдавала ей толстый конверт с деньгами и тонкий с завещанием. Ни серого Степу, ни свою истерику в одиночестве, когда мне пришло в голову, что это я во всем виновата. Это я, потому что решила поднять ставки в игре, нарушила свои правила и в результате потеряла человека, который всегда верно и азартно со мной в эти игры играл. Еще я хочу забыть свой очередной сон, когда после пяти дней температуры под сорок, простудившись на похоронах, после жара, озноба, как всегда безуспешных попыток врачей что-нибудь сделать, профессиональной заботы сиделок Васильича, я, наконец, начала выздоравливать. Забыть сон было самым необходимым, но так подробно я никогда ничего не запоминала.
Если бы я болела летом, то мои вещие сны появлялись бы перед восходом солнца, когда нужно крепко спать, чтобы не слышать, как ни одна птица не позволяет себе пискнуть в эти несколько минут. В это время все живое сжимается в комок и в панике, из последних сил сопротивляется тьме, пытаясь не издохнуть от ужаса до появления света. Тогда бы я просыпалась от сказок или кошмаров. Первых мне так не хватает сейчас, они помогли бы продержаться, позволяя переживать еще и еще их ослепляющее счастье до тех пор, пока небо не окажется молочно—серым.
Но сегодня, конечно, напали вторые и, пережевывая сердце, я лежу, задыхаясь от страха. Если бы во сне со мной были незнакомые люди, если бы они остались там, то все еще могло бы раствориться сразу с остатками ночи. Но сон вдруг опять связывает пружиной с Сергеем. Почему он приснился сейчас? Что с ним или со мной происходит? Это предупреждение и, если да, то кому? Почему именно он? Это сон или что это? Ужас неизвестности сотрясает мои внутренности, и все силы уходят на то, чтобы не заорать.
Мне снилось, что мы вместе где-то, где не живем, кажется, это была Вена. Мы не были близки, лишь связаны единством времени и места. Мы узнавали страшное о том, что происходит дома, пытались разойтись в разные стороны, но все не получалось. Так и бродя вдвоем в поисках свидетелей и очевидцев, вдруг наткнулись на человека, рассказывающего на известном Сергею, но неизвестном мне языке о том, что было во время предыдущего страшного. Кто-то переводил, кажется, женщина, чем-то напомнившая мне сестру. Мы сели слушать, не глядя друг на друга. Медленная речь на певучем шикающем языке затягивала, слова сразу становились образами, готовой пленкой, отснятой с прошлого. Кино было неприятно, это был сон во сне. Я пыталась выбраться из огромного дома, почти дворца с бесконечными мраморными лестницами. Мне надо было уйти, во что бы то ни стало из этого дома, пока меня не остановили и не заперли там навсегда. Я бежала так быстро, что хорошо помню, как мне мешает моя длинная темная шерстяная юбка. Наконец, среди всего этого великолепия я нахожу маленькую деревянную дверку, открыв которую, попадаю во двор. Теперь становится ясно, откуда шел странный шум, преследовавший меня в доме. Огромная толпа, заполонившая пространство, орала и вопила от удовольствия, убивая кого-то яростно и самоотверженно. Какие-то люди, стоявшие в углублении, скрывавшим мою дверку, обернулись и велели мне быть осторожной. Мне хотели рассказать, как убивают, а я пыталась уйти, чтобы не узнать, какая смерть сейчас достанется кому-то неизвестному. Мне даже не назвали имени, только описали, за что его рвут на части. И то, как просто они объясняли необходимость убить, пригибало к земле близостью смерти за любое произнесенное мной слово даже не протеста, просто слова жалости или страха и не слова самого, а просто вздоха. Так должен был умереть любой чужой для них. И, чтобы скрыться, я пыталась проснуться там во сне. Мне нужно было немедленно убедиться, что я не гибну, что Сергей жив и невредим. Очнувшись, я лежала на земле и звала его по имени. Он обернулся и подошел, а я искала его тонкую, крепкую и, наверное, прохладную руку. И тут проснулась в своей кровати около четырех утра, когда до восхода солнца нужно было продержать еще несколько часов, так и не успев коснуться его руки, только увидев тревожные, но живые глаза.
Лежа в темноте и пытаясь выбраться из трясины, вспоминала, где лежит телефон. Мне нужно было знать, жив ли он, все ли у него в порядке, зачем мне этот сон, кому сейчас грозит опасность. Я вся тряслась от невозможности предотвратить надвигающееся, которое, как и убийство в моем двойном сне, будет бессмысленно и жестоко: любой из нас может умереть так просто потому, что мы такие, какие мы есть. Я ждала света, убеждая себя не принимать сны всерьез. Хуже всего было то, что в панике я подумала о Сашке, как о достаточной жертве неизвестно кому за жизнь того, кого я все еще люблю.
Единственное, что могло меня успокоить, было так просто и так очевидно невозможно. Всего лишь надо было схватить сейчас за руку человека, с которым меня ничего не связывает, услышать, что с ним все хорошо. Назвать его по имени и, обняв, заснуть, убедившись, что это только сон после болезни перед восходом солнца.
Кто может разбудить меня среди ночи вопросом: "С тобой все в порядке?" Кому бы я ответила "да" и позволила заснуть рядом, чтобы вышел яд кошмара? Только человеку из моего сна, если у него бывают кошмары. Он настолько далек, что трудно даже представить его реакцию на такой звонок среди ночи. Но смерть была так близко от него во сне, что сомнение прогрызает меня насквозь. Вдруг, если предупредить его, то все еще будет не так? Вдруг, если позвонить среди ночи, то можно по-другому заставить действовать какой-то закон мироздания? И от этого все пойдет иначе, не так, не знаю как, но смерть отступит. Но слишком велик риск услышать голос шокированного насмешника, слишком страшно делать резкие эмоциональные ходы, слишком неочевидны последствия, слишком велика боязнь чужого, который даже не захочет понять в чем дело и попытается все упростить или усложнить. Я не найду телефон, не буду ни о чем спрашивать, просто каждый день будет начинаться с ожидания подтверждения "да, жив". И когда смертная тень накроет кого-то рядом, я, наконец, узнаю, о ком был сон, о ком надо было просить.
Но сейчас мне надо опять заснуть и очнуться потом от солнца в глаза, понимая, что рано или поздно все будет забыто и пройдено. Интересно, что можно услышать в ответ на фразу: "Будь осторожен, береги себя"? Что происходило с ним этой ночью, когда мне было за него так страшно? Как вытащить ядовитую занозу предчувствия смерти рядом? Узнать ответы нельзя, можно только при встрече, за несколько секунд приветствия, попытаться распилить пружину, натянутую сном, видя в тревожных, но живых глазах вежливую спокойную отстраненность, точную копию моей. Если у меня хватит сил найти в себе хотя бы видимость равнодушия, начиная с двадцать четвертого марта, субботы, шести часов утра.
Не хочу помнить ни снов, ни реальности марта. Оставлю себе только те полчаса накануне сашкиных похорон. Те полчаса, что я провела в переговорной особняка, закрыв ладонью губы, чтобы не завыть. Сергей просто сел рядом, взял за руку и, задавая вопросы, заставил рассказать то, что не давало мне плакать, оставляя в горле только низкий протяжный вой. И, когда, наконец, я пришла в себя, он поцеловал мне руку, погладил по голове и, сказав "не взваливай на себя ответственность за то, в чем не виновата", ушел. Вот и все.
| Глава 19 | Оглавление | Глава 21 |