Как я могла согласиться сознательно манипулировать окружающим? Зачем я начала использовать не факты, а людей? Откуда во мне способность, не оглядываясь вокруг, создавать вокруг гниль и грязь? Ведь то, что я сейчас делаю, другими словами не назовешь, нет слов и внутренней уверенности сказать "просто иное понимание блага". Ни справа, ни слева, ни сверху, ни снизу, ни с одной из сторон мои дела не выглядят приглядно, но особенно изнутри. С каждым словом я все глубже погружаться в жизнь, которой не просто не хочу, но испытываю отвращение. Делать вежливое и доброжелательное лицо, выслушивать напыщенные глупости мелких начальников, готовиться к судам, объяснять что-то людям, которые ничего не хотят, только денег и покоя. Я ненавижу их, потому что тоже не хочу ничего кроме. Каждый день надо заставлять себя выполнять контракт, вести войну, подставлять нормальных и приятных в общении людей ради отвратительных, лицемерных сволочей. Мне нужно через все это пройти, чтобы понять, что теперь мои клиенты будут только такими. И вариантов у меня два: или согласиться с этим или уйти, когда меня начнет тошнить от отвращения. Главное, чтобы тошнило сильнее, чем мне хотелось остаться с Сергеем любой ценой. Я уже ненавижу свою работу, только потому, что впервые взялась за заведомо противное мне дело: ради конкретного человека, ради моего к нему отношения и ради эфемерной возможности, что он относится ко мне так же, как я к нему. И как бы не старалась, мне не удастся убедить себя в полезности, нужности или просто безвредности результатов моих манипуляций. Пока еще не известно, где предел моей лояльности, и как сильно я готова вляпаться ради него, в какие долги влезть по отношению к самой себе.
Еще можно запомнить, что пришло первое февраля, когда вдруг утром Василич входит в мой кабинет и ставит на стол ящик с лимонами. Разведчик, не упустил шанса порадовать меня милой шуткой. Больше всего мне хочется сейчас поблагодарить его словами, который точно покажут, насколько я ему признательна за этот жест. Говорить, но не показывать, что вдруг начал дрожать голос и не могу сдержать слез.
— Маша, что с тобой?
— Плачу.
— Что еще случилось? Я же не лук тебе принес.
— Вдруг поняла, что теперь у меня, что февраль, что июнь — оно и тоже.
— Только сейчас поняла?
— Только сейчас заметила.
— Не расстраивайся, все проходит.
— И плохое тоже?
— Да, только не сразу и, кажется, что длится дольше. Ты бы забыла его, не нужен он тебе. Только силы растратишь и время.
— Вы думаете только в этом дело?
Замолкает, что-то просчитывает, прищурив цепкие холодные глаза и просверливая во мне дырки, чтобы, видимо, взять на пробу то, из чего я сделана. Оценивает и взвешивает, вздыхает и, закурив непереносимо крепкую сигарету, молчит, дожидаясь пока я повторю вопрос.
— Разве в этом все проблемы?
— Точно не скажу, но думаю процентов на девяносто.
Затягивается, через некоторое время выпускает в воздух клуб почти темного горького дыма и молчит.
— Почему?
— Потому что, Маша, ты, конечно, не слабая и любого мужика под себя подомнешь, но не его. Был бы другой, уже все бы срослось, и ты бы спокойно работала или детей рожала. А этот сам, кого хочешь подомнет, переломит или узлом завяжет.
— И что же мне делать?
— Что тебе делать, ума не приложу. Когда моя младшая лет в девятнадцать глаз на него положила, я ее немедленно отправил в Штаты учиться. Как только понял, что еще чуть-чуть и влюбится, сразу выпихнул без сантиментов и разговоров. Тебя же я не могу так по-отцовски выслать. Хотя вы с ней почти ровесницы. И она, дурочка была маленькая, а ты-то знала во что влипла?
— Да я не собиралась ни во что влипать. Сразу было понятно — надо держаться подальше. Даже трудно сказать, когда я ошиблась и позволила ему сократить дистанцию. А потом уже было поздно.
— Уйти никогда не поздно, только сейчас на это тебе понадобится гораздо больше сил. И теперь уже есть другие обязательства и договоренности, с которыми так просто не расправишься.
— Слишком много долгов, хотите сказать?
— Не слишком, но платить придется.
Долги как кошмар преследуют меня везде. В ароматных и кислых лимонах, которые регулярно приносят в кабинет, мои проблемы можно измерить ящиками, а не штуками. Я перестаю понимать, о чем сообщают агентства, о чем идут разговоры. Я все время думаю о том, сколько и чем мне придется заплатить по невидимому жизненному векселю, выписанному мной в январе неизвестно кому.
— А что ты думаешь о долгах?
Ничего себе, о чем это Сергей меня спрашивает? О каких долгах? Решил выяснить отношения? Прояснить позиции? Зачем — непонятно. А, может быть, я что-то опять не так поняла? Надо бы переспросить пока пауза не затянулась до неприличия.
—Ты о чем?
— Что ты думаешь о государственных долгах — платить или нет?
— Платить, конечно. Других вариантов нет.
— Есть, конечно. И почему платить?
— Как тебе сказать, мне кажется, особого выбора нет. Долги — страшная вещь. Хочешь — не хочешь, всегда придется заплатить. Даже, если откажешься сделать это в срок и как обещал. Рано или поздно выплатишь все до копейки. Если долги не денежные, тоже все придется отдать.
— А если долги не твои? Как сейчас. Выплатишь — разоришься.
— Не разоришься. Если разоришься, не надо было брать на себя. Эти долги уже взяли, придется отвечать. И потом с вашим стремлением все время апеллировать к прошлому, что оно было прекрасное, великое и замечательное, идеологически неверно отказаться от этих долгов.
— Интересно. Так ты потому не берешь в долг? Боишься, что не сможешь вернуть?
— И поэтому тоже. И потому, что если мне не хватает денег, значит, я не правильно их считаю. И еще потому, что все равно образуются не денежные долги. Каковы они, почему получаются, и когда их придется платить, я просто не знаю. Так что если каких-то долгов, хотя бы денежных, можно избежать, надо это сделать.
— Слишком много страха в твоей жизни. Я прав?
— Сколько есть. Что тут сделаешь?
— Ничего, просто перестать бояться нормальной жизни — все равно невозможно рассчитаться по всем долгам до конца.
— По собственной воле, к сожалению, нет. Жизнь заставит.
— Думаешь, и меня жизнь заставит заплатить то, что я должен тебе.
— Если ты откажешься платить добровольно? Конечно.
Можно было бы продолжать этот разговор. Перейти на обсуждение деталей выплаты. Но он же меня переиграет, он заговорит о деньгах, о реальных и конкретных измерителях возвращения векселей. А я-то хочу говорить о том, что мне бы не помешало получить что-то другое. Только себя он не отдаст. И говорить об этом не будет. Или можно было бы поговорить о единственном изъяне моей теории долга — когда мой долг выплачивают не мне. Это и есть "жизнь заставит". Но я бы предпочла, чтобы ты, Сережа, все выплатил мне.
Пока же он держит меня на голодном пайке, когда любая мелочь становится поводом для гордости. Да, в этом году меня позвали праздновать его день рождения в узком избранном кругу. А, может быть, круг потребовал предъявить. Хотя кого я там не видела? Колька, Василич, еще пара близко знакомых. Другие люди — старые друзья, старые подруги. Я сидела так, чтобы не иметь возможности разглядывать женщин. И рядом со мной расположился скромный бородатый человек лет сорока пяти. Интересно, кто он? Сидит рядом с Сергеем, мало говорит. Мало ест и не пьет.
— Вы здесь первый раз, как мне кажется?
— Да.
— Мало кого знаете?
— Почти никого.
— Меня зовут Владимир.
— Очень приятно, Маша.
— Я знаю. Сергей рассказывал.
— И что говорил?
— Много разного. Но поделиться не могу, извините.
— Забавно. Видимо, не очень приятные для меня вещи говорил?
— О нет, просто я не могу об этом рассказать — тайна исповеди.
— А, так вот вы какой, отец Владимир.
— Видите, он и вам обо мне рассказывал.
— Нет, что вы. О вашем существовании я узнала совсем из других источников. Сергей со мной о таком не разговаривает.
— Вас это обижает?
— Конкретно это? Не больше чем все остальное. Но это все равно, что обижаться на "черный ящик". Или это такое устройство, или просто по отношению ко мне. В любом случае, это факт. Обижаться тут не на что.
— А по-моему, он для близких людей открытый человек.
— Значит, я не очень близкий.
— Вы так думаете?
— Мне так кажется.
— Возможно, нашей с ним дружбы он не хочет обсуждать, зная ваше не очень хорошее отношение к верующим.
— Мы с ним это никогда не обсуждали, он не может знать моего отношения к верующим.
— Значит, я неправильно выразился, негативное отношение к православным.
— И этого мы с ним не обсуждали. Что он знает точно, что мне кажется отвратительным политика двойных стандартов, которую практикуют служители церкви. Впрочем, это не мое дело: снаружи легко судить о том, как все должно быть.
— Да, наверное, бывают очень некрасивые истории. Но существо вопроса определяют не они.
— Что вам сказать, у меня нет опыта того, что вы и Сергей называете верой. Поэтому мне приходится довольствоваться внешними вещами. То, что я вижу, не соответствует тому, что написано в книге, к которой вы апеллируете.
— Понятная позиция. Тут мне нечего вам сказать, кроме того, что рано или поздно вы тоже получите такой опыт.
— Вы так в этом уверены?
— Это мой опыт веры. Рано или поздно обязательно. И еще, хочу вам сказать, если мы встретились именно здесь, то значит вы для Сергея действительно близкий человек. Далеких здесь не бывает.
— Хотелось бы вам поверить, но опыта нет, приходится напоминать себе, что доказательство не может быть построено на одном косвенном свидетельстве.
— Почему-то мне хочется вам сказать, что если вам понадобиться помощь или совет, вы всегда можете обратиться ко мне.
— Очень жалкий вид у меня, да?
— Нет, не жалкий. У вас несчастный вид, хотя это не сразу заметно.
— И то хорошо, что не сразу.
— Вряд ли это полезно — жить несчастным, Маша.
— Заставить себя быть счастливым тоже не получается. Спасибо за помощь.
— Я еще ничем вам не помог.
— Предоставили возможность попросить. Уже не мало.
— Главное, не забудьте.
И к чему привел этот дурацкий разговор? Что он мне дал? Только косвенное свидетельство, что я для Сергея не чужая. И знание, что любой наблюдательный человек меньше чем за час разглядит меня насквозь. Ничего удивительного. Меня, конечно, не устраивает моя жизнь. Она не нравится мне, в ней нет уже никакой радости. Это странно звучит, я и сама каждый раз, когда произношу эту фразу, удивляюсь. Чего можно хотеть, когда я здорова, у меня потрясающе сложилась карьера, мне более чем достаточно денег от моей работы, я уж не говорю о том, что в моем распоряжении такие деньги, которых я при всем желании потратить не смогу? Меня ценят, меня уважают, у меня прекрасные друзья. У меня все устроено и хорошо. Я даже могу себе уже позволить отдохнуть и бежать чуть медленнее, потому что все опять работает как часы. И мне все это не нужно. Я занимаюсь тем, что ищу, чем бы себя еще занять. И что стало моим основным занятием сейчас? Что на самом деле сейчас мой каторжный труд?
Скорее всего — это постоянные и безуспешные попытки не любить. Извожу себя поиском любой информации о том, что нас связывает. Любую мелочь рассматриваю, чтобы увидеть, не знак ли это. Знак того, что мне надо обо всем забыть. Или знак того, что надо терпеть и ждать. Но чего ждать? На это мне тоже нужен знак. С таким же успехом можно ждать рукопожатия от скалы. Да, мы друзья. Да, нас очень многое объединяет. Да, мы видимся почти каждый день, правда, чем дальше, тем реже. Максимум два раза в неделю. Его все устраивает в такой ситуации, это единственный вывод, который я смогла сделать. Он использует меня, как хочет, он слишком хорошо знает, как вынудить меня сделать то, что ему нужно. В Тоскане ему было нужно, чтобы я помогла ему выплыть, и он попросил меня не говорить о работе. Год назад ему надо было, чтобы я взяла себе его добро и следила за ним, и он сказал мне, что идет добиваться того, ради чего я могу многим пожертвовать. Все всегда так, как хочет он. Он использует меня и сейчас, его все устраивает, и он сделает все, чтобы ситуация не вышла из-под его контроля.
Столько лет я легко добивалась от людей того, что было нужно мне, и была уверена в правильности того, что я делаю. И теперь я отдаю свой долг. Я вижу кто, как и зачем меня использует и мне приходится терпеть. Или, может быть, я просто устала. Вот Сашка. Все эти годы мы работали вместе, делали одно и тоже. Он, кажется, не мучает себя всем этим? Сколько разного было за пять лет, страшно, неопределенно, иногда играли с огнем, и кто победит было не всегда очевидно. Однажды, кажется где—то в Сибири, мы сели друг напротив друга и стали вслух проговаривать последнюю волю. Не то, что мы испугались, но слишком реальным оказалось схлопотать контрольный выстрел в голову. С тех пор Сашка знает, кому он в случае чего отдает мой конверт, лежащий в нашем сейфе. И я знаю, какую часть его гонораров я кладу в его конверт и кому отдаю, если с ним что-нибудь случится. Потом уже не надо было все это обговаривать, просто говорили друг другу: "Главное, что мы все запомнили" и шли работать дальше.
Какой же это был день? Кажется через неделю после дня рождения Сергея. Значит, двадцать первого февраля. Сашка поймал меня в кабинете и с места в карьер начал.
— Я знаю, что у тебя мало времени. Я быстро. Мы с Шуркой поженились.
— Ой, Сашка! Как здорово! Когда?
— В прошлую субботу.
— Поздравляю. Это очень хорошо. Но вы, собаки, ничего не сказали. Даже поздравить не дали.
— Так проще оказалось. Потом как-нибудь. Я зачем пришел. Хочу в отпуск в марте.
— А я-то тут причем? У девок спрашивай. Выборов пока нет, так что я легко отпущу.
— Я так и подумал. И еще… Маш, если что, конверт отдай Шурке.
— Хорошо, изменения приняты.
— Мы отпразднуем, обязательно. Только тебя бы поймать еще за хвост.
— Ради такого случая все отменю.
— Договорились.
Вот так все бывает у нормальных людей. Живут бесстрашно и любят также. И все у них получается. Не морочат себе голову всякой ерундой. А я чем занимаюсь? Подсчитываю, сколько на счетах, и какое количество недвижимости получила. Еще надо бы посчитать, сколько времени в день я думаю о Сергее. Раньше мы виделись каждый день, и можно было заставить себя не вспоминать его, потому что увидишь вечером. Теперь, когда нет никакой нужды видеться часто, я то и дело застаю себя за каким—нибудь воспоминанием. Как он заснул в кресле в саду. И, когда я подошла ближе, оказалось, что во сне его лицо выражает гораздо больше эмоций, чем наяву. Он улыбался, хмурился, сердился, горевал, потом опять сердился. И все это за какие—то несколько секунд, что я позволяла себе смотреть на него. Или его смешная манера есть апельсины, вырезая сверху маленький конус, рассекающий все дольки и потом ложкой, аккуратно, как кот сметану, вынимать мякоть, пока кожура не опустеет.
Эти картинки помогают мне засыпать быстрее. Я прокручиваю их в голове до тех пор, пока не отключаюсь на каком-то из кадров. Конец февраля, скоро начало марта, изматывающая грязь, то тает, то мороз. Так хочется выспаться, как следует, но надо уже просыпаться. Вот бы открыть глаза и оказаться дома вечером шестнадцатого августа полтора года назад, или хотя бы отмотать все на год назад. Тогда в феврале, еще ничего не было, ни общих дел, ни неразделенной любви, ничего. Еще совсем моя жизнь, в которой не было страха. Почти не было, разве что только страх за себя, но он не так изматывал, как страх за другого. Тогда я легко запоминала даты, у меня бывали важные, эпохальные событиям, пусть и мелкие, но определяющие мою эпоху. Теперь я восстанавливаю календарь в голове так, что он вообще перестает быть нужен. У меня и не осталось дней. Есть часы встреч, о которых напоминает секретарь. Есть списки дел, от которых не избавиться. Мне осталась только кажущаяся бесконечной унылая дорога с неизменным плоским пейзажем вокруг.
| Глава 18 | Оглавление | Глава 20 |