Ненавижу переходные периоды. Когда осень уже должна бы закончиться, а зима еще не началась. Не так, как февраль, но все же. Осень, набросившаяся неожиданно после отдыха, и теперь, когда я объездила города, которых хотела, была теплая, мягкая и бесконечная. Заканчивалась морока с бумагами и оформлением нужного мне паспорта, то есть еще надо было ждать окончательных бумаг, но от меня уже ничего не было нужно. И в минутную паузу между делами влезла моя обычная привычка болеть, хотя осенью это случалось редко. Опять мгновенно температура под тридцать девять, я перестаю соображать и понимать, что мне говорят. Отменяю все дела, в сопровождении моих черных людей в костюмах скупаю в первом попавшемся магазине лимоны, апельсины, красное вино, несложную в приготовлении еду, прошу купить мне в аптеке стратегический запас витамина С и вваливаюсь домой.
Сколько времени я не попадала домой в пять вечера? У меня такой разгром, даже не разгром, а просто необитаемый остров. В гостиной я не была месяца два. Нет, уже больше трех, с тех пор как вынесла оттуда все цветы на кухню. Иначе забуду полить. Спальня, ванная, кухня. В спальне гладильная доска с кучей неглаженых рубашек. Выдергиваю оттуда первое попавшееся, быстро провожу утюгом, надеваю и ухожу. На кухне пью чай. Дом стал плюшевым и неприятным от скопившейся пыли. Никого не могу сюда впустить. Даже охранника, который вносит сумки с продуктами вслед за мной.
Почему не найти домработницу, которая будет содержать дом в порядке? Я же могу так закрыть кабинет, что двери никто не найдет. Потому, что никак не могу смириться с мыслью, что кто-то будет ходить по моему дому, что-то передвигать с места на место, дотрагиваться до моих вещей. То есть это я раньше не могла, сейчас мне уже все равно, я хочу горячего чая, потому что меня знобит, и лечь, потому что у меня кружиться голова. Пока я жду свистка чайника, звонит телефон. Мои церберы донесли Василичу, в каком я состоянии. Он спрашивает только, какая у меня температура и сообщает, что сейчас приедет врач и еще две девочки из его личных запасов, приберут, посмотрят, что еще нужно, проследят, чтобы ела и пила. И хватит уже глупостей. Надо себя беречь. Если есть люди, которые могут взять на себя бытовые заботы, надо позволить им сделать это. У меня так трещит голова, что, кажется, все эти слова проходят сквозь помехи, прежде чем я понимаю их смысл. Спорить с ним нет сил.
Они приходят, осматриваются, и за полчаса наводят идеальный порядок в спальне. Наверное, я их сильно шокировала, когда спросила, не могли бы они перестелить мне постель. Кажется, они решили, что имеют дело со слабоумной девочкой, которая просто не понимает, что в их обязанности входит все. Но вежливые, списали на температуру. Я думала, что помру за эти полчаса. Как мне хотелось лечь. Но пришел врач и долго допытывался, что у меня болит, измерял давление, рассматривал горло и слушал легкие. Ничего у меня не болит, просто температура тридцать девять и один. И так еще дней пять будет. А потом все пройдет и наступит зима. Велел лежать, потому что остальные инструкции выдаст девочкам. И я ложусь, наконец. Уже убрано и чисто, гладильная доска испарилась, пыли нет, воздух свежий, где-то шумит пылесос. Кажется, они моют холодильник, выясняя, что у меня есть из продуктов. Потом спрашивают тихонько, чтобы мне хотелось. Отвечаю, апельсиновый сок выжать. Смешать в равных долях с красным вином, добавить корицы. И спать.
Это не нормальный сон, это похоже на тяжелый бред. Василич спрашивает, нужно ли мне, чтобы кто-нибудь остался караулить ночью. Отвечаю, нет. Девочки частично прибрали, заставили меня выпить кучу витаминов, попытались дать жаропонижающее, но от него стало бы только хуже. Прибрали кусочек, обещали вернуться завтра и продолжить. И ушли. Или мне приснилось? Голова кружится. Сколько времени — восемь? Восемь чего — вечера или утра уже? За окном мрачно и не поймешь. Телефон звонит. Или мне снится? А, Сергей, нет, я не могу, заболела. Что он мне говорит? Кто себя чувствует? Я? Плохо. Какая температура? Под сорок, кажется. О чем он спрашивает? Повтори, пожалуйста, я не очень хорошо понимаю, у меня кружится голова. Что он сказал? Приехать ко мне? Это было бы прекрасно. А ты можешь? Не знаешь еще, но постараешься? Хорошо, не обещай.
Сколько времени? Три часа ночи? Тридцать девять и пять. Он звонил или мне приснилось? Телефон записал звонок. Он говорил, что приедет или мне послышалось? Теперь уже и не узнать. И вдруг утро, я с трудом встаю и открываю дверь. Пришли приводить в порядок дом. И так продолжается три дня подряд — через чистые окна видно капли мелкого нескончаемого дождя и неизвестно откуда взявшегося снега. Можно мы уберем в кабинете? Я и сама не знаю, что там творится. Мне завтра—послезавтра станет получше, и посмотрим вместе, что там происходит. Мне действительно совсем скоро будет лучше, ночью упадет температура и опять будет сон. Но какой? Ждать осталось недолго. Неизвестное "оно" уже поджидает в нескольких часах отсюда.
Почему только эти сны реальнее яви? Все видно четко и ясно, каждая мелкая деталь, любая складка на одежде. Как он далеко от меня. Вокруг него толпа людей и я среди них. Он со всеми здоровается, проходя мимо, кивает каждому и никому лично. Я долго наблюдаю за тем, как он приближается ко мне, в надежде, что рядом со мной он остановится. Но он быстро проходит мимо, говоря в толпу "добрый день", и уходит, оставляя мне разочарование тем, насколько я для него ничего не значу, насколько я для него часть толпы. Температуры нет, я выздоровела. У меня теперь есть домработницы, чистый и ухоженный дом, цветы вернулись на свои места, выглаженные рубашки — в шкаф, в кабинете можно работать, на кухне — найти вкусную еду. И я даже не спрошу его, собирался ли он приехать или это был горячечный бред.
Зима накатывает постепенно, заполняя собой октябрь. Земля замерзла и быстро приняла снег, как будто и не расставалась с ним никогда. Оцепенение погоды все больше подчеркивало людские смуты. Становится ясно, что в воздухе висит грозовое напряжение. Если заниматься только заводами и стройками, то можно и не заметить. Но мои дела не дадут упустить изменение внешней среды. Еще летом я натыкалась на мелкие пакости и разговоры типа "вы сейчас все поверите, а мы потом как всех прихлопнем". Осенью начались удары по нему лично. Пока еще все откатывают назад. Но постепенно вал становится все сильнее и отмахнуться от очевидного уже нельзя. Никто не знает, что прижать пытаются его, но я вздрагиваю все чаще, замечая знакомые названия или фамилии в газетных статьях или выпусках новостей. И сделать ничего не могу, запретить своим собирать информацию, значит привлечь внимание к факту, который хотелось бы не просто скрыть, а забыть как сон. Впрочем, я и сон-то забыть не в состоянии, что уже говорить о полугодовой работе и нарушении всех известных мне правил выживания.
Сергей ничего не говорит и никак не комментирует, но слова, новости, журналы, заказные статьи и все остальное, в чем я по-прежнему умею ориентироваться, меняют обстановку. Те, кто терял деньги и собственность из-за идей, которыми он меня приманивал, и действий, о которых я ничего не знала, начали сопротивляться. Другой бы начал что-то делать, искал, кого привлечь на свою сторону. Но мы же уверены, что все всё всегда понимают, очевидные вещи не нужно объяснять. К тому же, у него такое прекрасное прикрытие, он защищен своими властными друзьями со всех сторон. И никогда не нужно отвечать публично, нужно сидеть и тихо молчать, чтобы только близкие знали, какой ты собеседник, как ты умен, хорош и прекрасен, как силен и жесток. Остальные должны оставаться в неведении, чтобы пропускать удары, которые ты им ловко наносишь. Ему нужен был хороший советник, постоянно регулирующий отношения с прессой. Но таких, как я, он за людей не считал. Якобы, мог все сам. Особых навыков ему и не нужно, если главное — больше молчать и скрывать все, что можно.
Я даже не могла давать за него интервью. Он заставил меня завести политику двойных стандартов. Факты — для работы на Степу, но я сама должна быть максимально закрыта. Конечно, при желании можно раскопать, кто, чем владеет, кто с кем работает. Но откуда взяться такому желанию, если даже список собственности был тайной за семью печатями, не говоря о владельцах? И я никому не собираюсь помогать и сделаю все, чтобы как можно дольше скрывать свои связи с Сергеем. Да и вряд ли ему помогли бы мои интервью. Если раскрыться полностью, все сделать самой и публиковать только у себя, чтобы цитировали меня. Можно и так поступить, говорить о серьезных вещах, комментировать острые вопросы современности. Сложность в том, что после этого даже самые серьезные издания захотят ответа только на один вопрос. Легко можно себе представить такое интервью.
— Скажите, а в каких отношениях вы с Сергеем Гончаровым?
— В хороших. Мы друзья.
— Говорят, вы его любовница.
— Нет, это не так.
— Странно это слышать, если знать что именно вам он отдал все, что имел. И еще, судя по слухам, он очень женолюбив.
— Как раз то, что он отдал все, и подтверждает мои слова. Нельзя настолько ставить себя в зависимость от любовницы. В здравом уме никому такое в голову не придет. Ее же можно бросить, она может и отомстить. Что касается женолюбия, то это вопрос не ко мне, а к нему.
— Все равно как-то не верится, что вы, женщина, которая кажется ближе всего к нему, и вдруг не любовница.
— Вы считаете, что без этого доверять друг другу невозможно? Или вы думаете, что отношения между людьми ограничиваются только этим?
— Тогда хотелось бы узнать, каковы ваши отношения? Он человек закрытый, о нем вообще мало что известно и только на уровне слухов. Вы единственная, кто может рассказать что-то достоверное.
— Я очень уважаю его как человека и как мужчину. Людям, которым на него наплевать, или которые хотят облить его грязью, их, конечно, интересуют только скандальные подробности. Я же знаю его лично, он один из моих самых близких друзей. На свете очень немного людей, о которых я могу сказать "отвечает за свои слова". О нем могу. Этот человек за свои слова отвечает. И то, что он делает, достойно поддержки. Например, для меня бремя собственности было бы непосильно, но ему я могу делать такое одолжение.
Степа сказал бы, что вышло неплохо, но на его вкус слишком эмоционально и несдержанно. Сережа не сказал бы ничего, хотя наверняка бы прочел. Или тихо выговорил за разглашение фактов, которые никого кроме заинтересованных лиц не касаются. Да это все ерунда, и так говорить я бы не стала. Можно было бы придумать что-то поубойнее. Но не буду. Просто потому, что об этом он должен меня попросить сам. Давать в долг, восстанавливая его репутацию, я не собираюсь. К тому же моими интервью ситуацию уже не изменить. Слишком далеко он зашел, и слишком мало думал о том, как защитить себя самого. Или нет, не так. Просто по необъяснимой причине всех этих молодых, успешных, активных, умных поражает странная болезнь. Они свято уверены, что с ними ничего не случится, что уж на них-то никто руки поднять не посмеет. Почему они так думают? Иногда, мне кажется, что им надо чаще ездить на метро, чтобы помнить о том, что надо везде стелить соломку. Сергей считает, все схвачено, со всеми договорился, а с кем не договорился, тот ему и не нужен. Только договоры эти устные и с теми, кто никаких договоров не признают. Так и получается, что кто-то уже выдавлен за границу, кто-то еще сопротивляется. Кто-то думает, что с ним такое никогда не произойдет, потому что он умнее. И Сергей тоже уверен в себе. И помочь ему я не могу, пока он сам не попросит о помощи.
Хорошо бы не обманывать саму себя. Его травят за то, что он действительно делал и продолжает делать. Он не белый лебедь, который заботится только о благе народном. Вовсе нет. Он хитрый расчетливый манипулятор, добивающийся своих и, видимо, очень конкретных целей. Он беспринципен, использует все, что подворачивается под руку. Кому, как не мне знать об этом? Если бы он однажды рассказал мне все, изложил не пятую причину, а то, что ей предшествует, наверное, я бы считала его воплощением мирового зла. А так я только иногда устраиваю извержение вулкана, изливая на Сергея гнев, замешанный на собственной слабости и неспособности уйти от него и принуждающей меня делить ответственность за возрастающее безумие. Двадцать второго октября, например. Прекрасное воскресенье, и я как всегда завожусь с пол-оборота.
— Не лечи меня, что иначе нельзя. Можно. Все можно. Надо резче, неожиданнее, они на все согласны. Это же ваши ручные котята.
— Они далеко еще не ручные, их еще надо уговаривать, запугивать и приучать к мысли, что они ничего не решают.
— Но так нельзя, чтобы что-то получилось, люди должны быть уверены, что от них зависит все.
— Ты просто хочешь всего и сразу. И не хочешь ждать. И не видишь, на какие компромиссы нужно идти, что бы добиться всего этого.
— Вовсе нет! Просто теперь, когда я понимаю, какими компромиссами можно сделать все из задуманного, начинаю сомневаться, нужен ли мне этот результат.
— Конечно, он тебе нужен. Просто ты только сейчас понимаешь, что нельзя вычистить авгиевы конюшни и не изгваздаться.
— Дело не в этом. Вы строите мир на вранье, на двойных стандартах. Вы не считаете нужным прикрывать это безобразие. Вы якобы над схваткой, у вас все равны перед законом, у вас споры хозяйствующих субъектов. Слушать противно. Эти тайные протоколы, шантаж. Не можете открыто сказать, от чего лодка взорвалась, и уволить этих поганцев, которые врут. Кидаете подачку губернаторам, сопротивляющихся давите тем, что не даете избираться снова. И опять торжество закона. Да я тебе сходу назову шесть фамилий, которые вообще с законом несовместимы. И что? Ваши лучшие друзья. Сказок мне не рассказывай про белого бычка. Вы просто делите то, что уже было поделено. А чтобы это прилично выглядело и чтобы объяснить сопротивление, еще и реформы устраиваете под себя.
— Не кричи.
— Лучше ты кричи.
— Лучше будь осторожна, вон Федорьев как разошелся.
— Мы с ним очень аккуратны.
— Я знаю, не подкопаешься.
— Вы под кого угодно подкопаете.
— У тебя учимся. Ты мне скажи, чего ты добиваешься?
— Он не хочет под вас "ложиться", и ему хочется остаться. Пока еще есть возможность, мы добьемся этого открытым сопротивлением.
— А если в тюрьму?
— Я бы на твоем месте не делала резких движений.
— Будешь воевать со мной?
— Нет, не буду. Но найду, куда тебе булавку воткнуть побольнее и поглубже.
— И ты еще меня упрекаешь в нечестной игре и порочных методах?
— Да, потому что ты — это не я. Мне все можно, у меня нет принципов.
— Не рассказывай мне сказки про белого бычка.
— Сережа, есть вещи, с которыми не играют. Если ты сейчас приучишь всех к таким правилам игры, а точнее к отсутствию правил, то твоя машина рано или поздно пойдет в разнос. Нельзя удержать всех от свинства. Лучше не начинай использовать такие методы, это погубит любые, даже самые прекрасные идеи.
— Неужели, ты считаешь, что я настолько силен, что сделаю порядочных людей подлецами? Не знал, что ты обо мне такого высокого мнения. Таких комплиментов мне еще не делали.
— Ты настолько силен, что подлецы скоро перестанут думать, что быть подлецом стыдно и опасно.
— Разве они когда-нибудь так думали?
— Они никогда не делали своих дел открыто и не стесняясь того, за что их называют подлецами. Они прятались. Теперь им можно плюнуть в глаза, они даже не поморщатся.
— Идеалистка, никогда такого не было. Раньше ты просто могла их не замечать и спокойно жить. А теперь видишь все ближе и списываешь почему-то на меня ответственность за всех подлецов мира.
— Неправда, еще пару лет назад все было иначе. То, что мы делаем, то как мы делаем, выпускает их наружу и легализирует.
— Мы?
— Да, мы. Помогая тебе, я, конечно, считаю и себя в этом замешанной.
— Я на тебя ответственность за свои дела не вешаю.
— Я сама вешаю.
Хорошо, что теперь мы не всегда видимся по воскресеньям. Или видимся, но не для того чтобы скандалить. Вот день рождения Кольки. Не тот, который мы отмечали среди членов корпорации. А приятный домашний день рождения, когда подарки дарят без задних мыслей, а чтобы порадовать именинника и все. Колькины родители — милые и любимые Марина и дядя Толя. Машенька, которую язык не повернется назвать Маша или Машка — скорей бы Колька на ней женился и завел детей. Пришел Гончаров, был остроумен, балагурил и всячески распускал хвост, как всегда в узком кругу. И все. Так хорошо посидели. Или меня теперь всегда пробивает на теплое и домашнее, чего нет? Или нормальное человеческое отношение вызывает у меня дрожь в коленках, когда Колька начал потихоньку расспрашивать о важном, которого не с кем обсудить.
— Маш, как у тебя с Сергеем?
— Никак.
— Не передумала любить?
— Могла бы, передумала бы сразу же.
— Я к чему спрашиваю, если ты задумаешь его подначивать тем, что замуж собираешься, то я тебе помочь не смогу, он не поверит. Видишь, как у меня все сложилось.
— Коль, я ужасно за тебя рада, не надо ничего, все равно бессмысленно.
— Почему ты так думаешь?
— Проявлял бы себя как-нибудь, если бы хотел. Он же все знает.
— Как это?
— Он спросил прямо и неожиданно, я соврать не успела.
— Давно?
— В августе.
— И что?
— Ничего.
— Может, тебе его на чай позвать?
— Коль, мы с ним так часто вместе пьем чай, обедаем или разговариваем, что если бы хотел, уже давно бы остался.
— Машк, не расстраивайся, ты можешь не знать, почему он так себя ведет. Может он просто не хочет затевать сейчас серьезных отношений.
— Это слишком сложно, Коль. Скорее всего, ему ничего не нужно, я ничего не требую, и его это полностью устраивает.
— Может потребовать?
— Уже поздно, раньше надо было думать.
— Хочешь, я с ним поговорю?
— И что это даст? Говори, если хочешь, только мне не рассказывай о результатах, я работать не смогу.
— Если да, или если нет?
— Если нет.
О чем тут говорить? Конечно, я жду волшебной сказки, когда вдруг все меняется, оказывается именно таким, каким я хочу видеть. Ни один нелицеприятный факт, который мог бы навсегда объяснить мне, что это не мой человек не должен проникнуть за прочный забор, построенный из бесконечной занятости и суеты. Хочется обругать себя последними словами, растоптать или размазать по стене за существование в голове мечты, совершенно не сопрягающейся с жизнью. Или за то, что я построила себе идеальный образ Сергея Михайловича Гончарова и теперь жду, когда же настоящий и живой человек добровольно согласиться стать таким, каким я его выдумала. Такого человека нет, никогда не было и быть не могло.
| Глава 14 | Оглавление | Глава 16 |