За бурными личными переживаниями я не сразу осознала, что туда, где я работаю со Степой, стали приходить волной неожиданные клиенты. Люди, которых не ждала, не знала, без явных рекомендаций, звонили, просили назначить встречу, и после разговора подписывали длинные контракты. Очень разные, и сходство я между ними я находила только одно: не вписываясь чем-то в складывающуюся систему и не желая подстраиваться, они не хотели уходить со сцены. И просили одного — чтобы их не замазывали, дали спокойно работать. Впервые ко мне приходили те, кто не нуждался в моих услугах, но осознавшие, что без моей помощи может быть гораздо сложнее удержаться на плаву. Степка был рад, я тоже, в конце концов, стоит рассчитывать только на то, что заработала сама, а не, может быть, когда-нибудь получу в качестве компенсации за гончаровскую каторгу. Мне только хотелось знать, почему приходят увеличивать именно мою прибыль? Все выяснилось, когда позвонил толстяк Федорьев, которого я осенью разделала под орех на концерте.
— Мария Юрьевна, мне надо с вами встретиться.
— Конечно, всегда рада. А тема встречи?
— Хочу нанять вас заниматься моей репутацией.
— Никогда бы не подумала, что вы на это пойдете.
— Сам бы не пошел. Но время, видимо, пришло. И Гончаров как-то обмолвился о ваших взглядах на существующее положение. Вот мне и показалось, что мы с вами найдем общий язык.
Оказывается, он мне аккуратно подкидывает клиентов. Причем, клиенты этого не видят и уверены, что сами все решили. Странный ход. Если бы пришел только Федорьев, можно было бы счесть это ироничной ухмылкой и признанием того, что иногда я бываю права. Но все остальные, свежие люди, вскользь упоминающие о связях с лавками, ставшими моими, зачем он дает мне заработать на них? Надо бы с Колькой обсудить или с Василичем, что это может значить.
Как хорошо, что есть Колька. Особнячок используется как банк, но третий этаж — это место для меня, Сергея, Васильича. Колька старается больше времени проводить на втором этаже, как глава банка, но дела мы все равно обсуждаем у меня. С ним по - прежнему легко. Он хорошо знает все мои слабые места и не напрягает заумными подробностями. Объясняет просто, если надо — требует, чтобы я прочла что-нибудь ликвидирующее мою тотальную неграмотность и привычку работать с полулегальными схемами. С Колькой мы не только дела обсуждаем, но и травим анекдоты, обсуждаем его подружек, строим планы на какие-то неосуществимые хулиганства. Иногда, когда мой вид совсем уже не похож на официальный и общепринятый, он начинает меня дразнить, вспоминая, как в первый раз меня охрана не пропускала на третий этаж. Но я действительно ничего не успевала в те дни, моталась из края в край города. Поэтому самым разумным было надеть джинсы—рубашку, и любимые тяжелые ботинки, и удобную куртку. Не на каблуках же мне ходить? Так я примчалась первый раз в особняк, чуть раньше времени, которое назначил Сергей. Он сказал: "Приедешь, поднимайся на третий этаж и иди в мой кабинет". Я так и сделала. А третий этаж у нас охраняется серьезно, мышь точно не проскочит. И первый вопрос, который мне задали: "Девушка, что вам здесь нужно?". Какой меня разобрал смех. Примчалась растрепа и рвется в святая святых. Пытаюсь им объяснить, что я здесь работаю, а они говорят, что такие здесь не работают, это исключено. Пришлось звонить Сергею. Он хохочет и говорит: "Я тебя предупреждал, одевайся нормально, теперь жди, пока приеду". Тогда я звоню Кольке. И мой верный друг, извергая огонь, поднимается ко мне, открывает дверь и сообщает охране, что в следующий раз их за такие штучки могут и уволить. Как мы с ним хохотали. Как веселился Сергей, когда увидел мрачных охранников. Иногда мне кажется, что он привел меня в особняк и затеял кутерьму с моим ненужным присутствием в его делах, чтобы иметь возможность посмеяться время от времени. Просто поболтать, не думая о том, прилично его поведение или нет, как он будет смотреться и не слишком ли много даст о себе понять. И наши с Колькой привычки все время травить байки и анекдоты, подкалывать друг друга, устраивать мелкие и крупные шалости, были ему на руку. Мы никак не могли отказать себе в удовольствии хотя бы между собой общаться так, как привыкли. Сергей же просто перенес наши с Колькой посиделки за пивом в комфортную для себя среду, если уж мы сами не сделали ничего, чтобы включить его в свой круг.
Когда я спросила, с чего это Гончаров приводит мне клиентов, Колька некоторое время молчал, а потом сказал:
— Не знаю, могу спросить. Может быть, проверяет, как и что ты там делаешь? Или, может быть, уже проверил и оценил. Своего рода извинения за плохое отношение к таким людям. Точно сказать не могу, Маш, спроси у него, может и расскажет.
Василич был более конкретен. Как всегда строго расспросил, почему я думаю, что клиентов отправляет Гончаров, долго меня пытал, выспрашивая все подробности — кто, как, когда, с какими словами приходил. Сказал, что подумает, и через некоторое время сказал, что это самое обычное дело. Если структура нашего бизнеса не предусматривает оказание подобных услуг, то можно легко оказать любезность тем, кто такими вещами занимается. Василич иногда очень напоминал мне отца, был со мной строг, не баловал, объяснял прописные, с его точки зрения, истины и требовал их немедленного усвоения. Так же, как отец, выдавал новое по частям, определяя меру моего понимания по неведомым мне критериям. Мне кажется, он узнавал обо мне все раньше, чем я сама, и ему было неприятно наблюдать мои метания. И относился ко мне, как к неразумной девчонке, которая ввязалась в непосильную игру, влюбилась в непосильного человека и теперь пытается со всем этим жить. Иногда он так просверливал меня взглядом, что я точно знала: если бы он мог, запретил бы с Гончаровым общаться. О чем он беспокоился, обо мне или о работе, понять не возможно. И почему молчал, чтобы не повредить бизнесу или мне, тоже не знаю. Наверное, он просто как всегда оценил вероятность возникновения проблем с моей стороны и решил, что Сергею наше общение повредить не может. Хотя, с другой стороны, ничего опасного для дела в нашем общении и нет — одни разговоры. И постоянное соблюдение дистанции.
Когда заканчивается футбол, споры о политике и надоедают обсуждения экономики, я с удовольствием просто наблюдаю за тем, как он живет. Мы уже привыкли работать молча за соседними столами, время от времени перекидываясь короткими фразами. Я научилась постоянно сдерживать себя, контролировать слова и жесты, впитывать каждое слово, но не подавать виду, что собираю все до последней мелочи. И все равно, устав, ловлю себя на том, что смотрю на него пристальнее, чем нужно. Дольше, чем принято. Я изучаю его лицо, наблюдаю. За тем, как он говорит, как он работает. Больше всего меня поражает его привычка писать все от руки. Проекты любых документов, наброски, идеи, планы. Ужасно неудобно, потому что, собирая предназначенные для меня бумаги, таскаю с собой кучу черновиков, которые он мне накидывает. Защищаю сумку от любого дождя, чтобы не растеклись чернила его роскошной перьевой ручки по мягкой нелинованной бумаге. Мне приходится перестраиваться под него в мелочах, которые неожиданно оказываются важнее расстояния между нами в главном. Поэтому я спокойно сижу и смотрю, как он пишет что-то, и наблюдаю, как все ярче проявляется у него на лбу поперечная морщина, как на лице проступает возраст и старость, стоящая пока вдалеке и не предъявляющая свои права. Если бы могла, наверное, часами изучала его руки, длинные пальцы, сильные запястья с проступающими венами, ухоженные ногти и длинный тонкий шрам вдоль указательного пальца левой руки. Но пока я заставляю себя оторваться от движения пера по бумаге и возвращаюсь к своим делам. Наша безмолвная работа может продолжаться часами. Так же часами может продолжаться и разговор на какую-нибудь постороннюю тему.
— Ты мне вот что объясни. С чего вы так боитесь Папы? Приехал бы, поговорили. В чем проблема?
— Ты хочешь в двух словах или подробно?
— Как хочешь, можно в двух словах, наверняка они меня не устроят.
— Хорошо, есть слова «каноническая территория».
— Будешь на таком уровне объяснять?
— Чем не аргумент?
— Это аргумент с моей стороны. Потому что, если речь идет о борьбе за деньги, влияние, власть и прочие очень конкретные вещи, тогда, конечно, пускать нельзя. Но вы-то апеллируете к каким-то духовным проблемам. И тут я не понимаю, что именно вас не устраивает. Такое поведение противоречит тому, что вы декларируете, как основу вашей веры.
— Почему же противоречит?
— Да потому, что если задача, как у вас в Евангелии написано, научить все народы, тогда все равно как учить, главное результат. Я понимаю, Далай-ламу бы не пускали. Хотя для людей, уверенных в себе и действительно верующих, это тоже смешно. Тот, кто верит, из-за такой ерунды не перестанет верить, а если перестанет, значит, с верой были проблемы. Но с Папой же все не так. Католики тому же, что и вы, учат.
— Расхождения есть, и они довольны серьезные.
— И в чем же ваши вероучительные расхождения?
— Есть у нас три пункта, по которым мы не согласны.
— А знаю, рассказывали — эти ваши три пункта не выдерживают никакой критики.
— Это с твоей точки зрения.
— Да нет, не с моей, а с вашей. С моей точки зрения, конечно, пускать не надо, потому что слишком сильный противник. Причем сильный именно на территории веры, проповеди, как это там у вас называется. А вы слабаки. У вас деньги, власть, доступ к нефтяной трубе, налоговые льготы и прочие нужды.
— Льгот уже нет.
— Какое потрясающее смирение.
— Вот не знал, что у тебя такие претензии к православным.
— У меня нет претензий к православным, поскольку большинство из них самые настоящие язычники, а руководят этим всем нечистые на руку люди, использующие страх смерти в личных целях. Претензии у меня именно к ним, потому что это структура, построенная на вранье. Если бы для них Евангелие что-то значило, они бы так себя не вели.
— Неужели среди управляющих, как ты говоришь, ни одного верующего, который действительно верит?
— Одного знаю, но, боюсь, и он променяет человеческий облик на «благо», как будет его понимать.
— А хорошо ты подкована по теории.
— Пришлось подковаться, работала с церковниками, чтоб не грузили, надо было отбиваться по вашему цитатнику Мао.
— Ну и как?
— Отличная книжка, помогает. Они понимают только язык грубой силы, или когда носом тыкаешь в нестыковки.
— Из тебя бы вышел прекрасный проповедник.
— Для этого надо в Бога верить хотя бы.
— Поживем — увидим, кто во что верит.
— Так что? Других причин нет? Из-за денег и власти не пускаете Папу?
— Ты же не хочешь видеть других причин, это, в конце концов, достаточно серьезный аргумент не пускать.
— И после этого ты удивляешься, что я в Бога не верю.
— То, что ты говоришь, как раз должно убедить в Его существовании.
— Почему?
— Потому что если Церковь все равно жива, значит, она держится не на людях.
— На людях, конечно, и на их потребности к связи времен, традиции, а еще и на желании иметь возможность принести жертву и надеяться, что все будет хорошо.
— Тогда зачем жертвовать собой ради таких иллюзорных вещей?
— Незачем, но люди разные бывают. Для кого-то идеи коммунизма были основанием жертвовать собой.
И мы опять расходимся в разные углы, как боксеры на ринге, отметив еще один момент несогласия. Должно быть, я специально ищу, где бы еще с ним поспорить, как еще попытаться сделать его снова чужим и неприятным, как избавится от него. Но все мои выходки оборачиваются против меня. Я еще сильнее привязываюсь к нему, а он, кажется, все сильнее отдаляется. Или нет, он не отдаляется, он все время проверяет меня на прочность, по-прежнему пытаясь понять, что я за человек, где слабости, где сильные стороны, как выжать из меня максимум возможного, загоняя на нужную дорогу. И для этого заводит странные разговоры. Или иногда бросает мячик, который я отбиваю, как могу, а он что-то добавляет к своей классификации.
— Намечается большая встреча президента и бизнеса.
— Занятно. И кто там будет?
— Все, кроме депутатов и подследственных.
— Тогда не интересно.
— Тебе надо бы сходить.
— Мне? Зачем? Я к ним отношение имею косвенное.
— Владеешь большим куском.
— Глупости. Сам этот кусок строил, сам и иди. Что я там забыла? Слушать всякую чушь про равноудаление и равенство перед законом? Деньги давать?
— Познакомишься с людьми. Не интересно?
— Я не на том уровне существую, чтобы с этими людьми знакомиться.
— И не хочешь использовать такой шанс?
— Нет, не хочу. Я к этому не имею отношения. Или, если тебя такой аргумент больше устроит, не хочу светиться.
— Как приятно, что ты хоть в чем-то со мной согласна.
— Сам-то пойдешь?
— Может, и пойду — потрепать нервы кое-кому. Приглашение есть, но многим меня там видеть будет неприятно.
— Кстати, я все хочу тебя спросить, ты специально ко мне клиентов отправляешь?
— О, идут?
— Да.
— Много?
— Достаточно.
— Значит, я не ошибся, что им это нужно и интересно.
— Так зачем ты это делаешь?
— Почему не помочь страждущим? У меня такого бизнеса нет, а они явно жаждут найти таких людей, как ты. Им хочется подстраховки в виде общественного мнения, и они готовы за это платить. Что ты ухмыляешься? Не веришь?
— Я не верю, что в этом дело. Как четверная причина — подходит. Но меня больше интересуют первые три.
—Ты же знаешь, говорить лишнее не в моих правилах. Ты спросила, я назвал тебе причину, и я не соврал. Остальное тебя волновать не должно.
Остальное меня и не волнует, меня волнует только моя жизнь и его, моя безопасность и его, и больше ничего. Я настолько занята перевариванием поступающих новостей и слухов, что не в состоянии отвлечься. Конечно, прямо его не упоминают или делают это крайне редко. Но если знать, с кем он связан, как заработал и кого поддерживает, то сразу понятно, по кому пытаются ударить. Я бы тоже так действовала, если бы он хотел задавить меня. Те, кого он топит, имеют право защищаться любыми средствами.
Я беспокоюсь и нервничаю. Если бы можно было отключить способность думать и, бодрствуя, только работать, а, ложась спать, сразу отрубаться от действительности, я была бы довольна. Если бы можно было работать до полного изнеможения и однажды просто не проснуться — это был бы идеальный вариант. Тогда бы не было этого изматывающего напряжения и страха все потерять. Я боюсь остановиться и задуматься, где я нахожусь и зачем, на каком я свете. В таком настроении не хочется даже думать об отдыхе.
Никогда у меня не было такого сумбурного лета. С одной стороны, очень много времени проводила на природе. С другой стороны, работала как вол. Но почему-то на фоне страшного недовольства внешней жизнью, я вдруг стала гораздо больше внимания уделять другой жизни. Конечно, я всегда старалась быть в курсе событий моих сотрудников. Но вряд ли меня бы раньше обрадовало до глубины души, что у Сашки и Шурки все отлично, они оба явно нашли друг друга. Это так неожиданно, ведь они встречались несколько десятков раз и ничего между ними не возникало. И тут вдруг все сложилось, как будто специально для этого я тогда заболела. А как приятно, что Дашка завела дочке кролика. И они обе уже отошли от мучительного развода с мужем и папой, который решил, что больше не может быть мужем успешной жены. И как просто мне вдруг стало делать людям небольшие по моим новым меркам подарки. Мне не нужен был дом в течение недели, я отправила пожить в свой город сначала Марусю с Петей, потом Сашку и Шурку. Они все развлекали меня своей внутренней устроенностью. Их не волновал весь это внешний дребезг. Они были счастливы, жили друг для друга, не беспокоились о завтрашнем дне, может быть еще и потому, что для них невозможно было уехать от этой жизни. Они не испытывали страха не успеть на последний самолет.
Хотя солнце все равно заставляет радоваться жизни и делает свое летнее дело. Как бы я не пугалась, больше всего меня занимает ощущение ожидания. Как будто еще секунда и все опять изменится. Каждый человек воспринимается, как гонец: может быть, сейчас он заговорит и ничего не значащими для себя словами объяснит мне все. Открываешь дверь на улицу и чувствуешь, что понимание где-то совсем близко, выход из темной прихожей на свет или из прохлады на раскаленную мостовую, и, наконец, все будет ясно. Чувство ожидания так мучительно приятно, что заставляет забыть о том, что понимание может оказаться источником страдания. Я надеюсь узнать только то, что хочу и томлюсь оттого, что, когда все прояснится окончательно, не будет уже пути назад или возможности задержаться на пороге, чуть-чуть замедляя время оставшееся до момента прозрения. Но пока еще каждый шаг вперед отдается где-то в горле, заставляя улыбаться невпопад, поддаваясь желанию услышать и понять.
Вестником могла бы стать Маруська, но она прожила у меня целую неделю, а мы даже не увиделись. Субботу и воскресенье я провела на даче у Таньки. Смешно вышло, что у них с Борей дни рождения друг за другом. Поэтому и празднуют они всегда два дня. Танькины приезжают в первый день, Борины — во второй. Те, кто должен присутствовать оба дня, так и зависают на даче, доставшейся Борьке еще от отца, большого партийного босса. Гончаров приучил меня не мелочиться на подарках, и в этом году я впервые отправила к Таньке в салон шпиона, чтобы купить побрякушку, про которую она сказала, что оставила бы себе, если бы не необходимость продавать. С Борей все было еще проще. Ему нужны только художественные альбомы. Мама отдала ему папину многотысячную коллекцию со словами: "Ты был ему как сын, он ценил тебя больше, чем своих детей", и я тогда восприняла это как оскорбление. Но сегодня я привезла ему в подарок африканский фотоальбом Рифеншталь. Да, он стоил сумасшедших денег, но и Боря сделал для меня то, что не смогли бы даже родители.
Может быть, я зря выбрала такие демонстративные вещи? Танька-то всего лишь была ошеломлена и в соответствии с бурным характером даже всплакнула над своим ожерельем, причитая: "Я думала, что больше никогда не увидит эту лапочку". Боря же сразу понял, что это больше чем подарок. Хотя он и так бы почувствовал, что в воздухе что-то не то, я же никогда не приезжала на черной машине, с охранниками, чтобы первые полчаса провести в разговорах, утрясала с ангелами-хранителями и водителем Олегом свое желание отослать всех до вечера воскресенья. Хорошо, что параноик Гончаров был в отъезде, Василич был более восприимчив к здравому смыслу и подтвердил мой приказ.
Боря терпел до вечера, а потом, когда народ угомонился и частично разъехался, подсел ко мне, и начал пытать.
— Что-то ты на себя не похожа.
— Почему?
— О работе не говоришь, анекдоты не травишь, не язвишь, со всеми вежлива, слова лишнего из тебя не вытянешь.
— Да, действительно. Как-то не хочется мне про работу говорить. Слишком много всего, в двух словах не расскажешь, а в трех — не стоит, наверное.
— Судя по тому, что ты еще жива и особых скандалов, связанных с тобой, не слышно, ты последовала моему совету и не нажила себе врагов.
— Врагов не нажила, это правда, и очень тебе благодарна.
— Я так и понял.
— Хорошо, что ты такой. Я, правда, не могу, да и не хочу особо рассказывать, чем занимаюсь. Если даже ты ничего не знаешь, значит, я хорошо шифруюсь. Работы много, шею не сломала пока, а там видно будет.
— С деньгами проблем тоже нет?
— И с деньгами все хорошо.
— Это от Степы?
— В основном нет. Хотя на Степу я по-прежнему работаю и там все еще лучше, чем было.
— Шею точно не свернешь?
— Не знаю, стараюсь стелить соломку.
— Ох, Маш, не хочу уподобляться Таньке, но замуж бы тебе.
— Да, надо бы, но пока никак. Да и не зовет никто.
— Жаль прошли те времена, когда замуж выдавали по сговору. Нашли бы тебе мужика и все бы сделали, так что бы и пискнуть не успела.
— А мужика было бы не жаль?
— Мы бы крепкого нашли, чтобы в узде тебя держал.
Мы посмеялись, выпили еще вина, поговорили о происходящем, обсудили, что дети растут слишком быстро, а умнеют слишком медленно. И потом я вспоминала эти два дня, как отдых в кругу семьи. Они были абсолютно самодостаточны, совершенно сбалансированы. Все они. И Танька с Борей. И Маруся с Петей. И Саша с Шуркой. Все те, кого я вижу не только по работе, но и в жизни. Колька, который, кажется, нашел себе хорошую пару. Степа и Елка. Никого из них не трясет, как меня. Они наслаждаются жизнью, как она есть. Что попадается на пути, то и хорошо.
| Глава 11 | Оглавление | Глава 13 |