При такой жизни можно было не рассчитывать на крошечные каникулы, выбираться куда-то хотя бы на неделю. Раз во мне нет уверенности, которая необходима, чтобы оставить без надзора сложный, загадочный и пока еще чужой механизм, то нечего и думать увеличить расстояние, все равно буду так переживать, что не замечу ничего вокруг. Сейчас вопрос "куда поехать на майские праздники" имеет для меня только один ответ — в мой город, где у меня хотя бы было ощущение связанности ниток, упорно вырывающихся из рук. Уеду в город, который пока меня не принял, где все относятся ко мне настороженно и подозрительно, за редким исключением.
Теперь мне даже нравился мой дом — вокруг все расцвело, река была быстрая и чистая, дерево грело и успокаивало. Запах поленьев, горящих в камине вызвал воспоминания о яблонях, сгибающихся под тяжестью яблок, сосновых лесах и дубовых бочках, удерживающих годами аромат мягкого коньяка. Усталость заполняла полностью, и не нужно было прикладывать усилий, чтобы остановить поток мыслей и заснуть. Теперь дом стал настолько моим, что я начала размышлять, как его изменить, чтоб он стал мне любимой одеждой, защищающей от людей и перемен жесткого климата.
Здесь было все для налаженной уютной жизни. Не надо было думать о забытых в стиральной машине и потом непоглаженных рубашках, о еде, готовить которую нет времени, о пыли скопившейся на книгах, то есть обо всем том, что вываливалось на меня при входе в собственную квартиру каждый будний день. Приезжая в дом, я попадала под надзор Елены Ивановны, которая следила за всем и не упускала ничего. Если по ее мнению наступало время обеда или чая или уже "спеклись" пирожки, она без стука входила в любые помещения и начинала ворчать: "Довела себя вон до чего, а ну иди ешь, все стынет. Думаешь, похвалит кто за такую каторгу, иди, ну его. Он кого хошь в гроб загонит, вон я одна держусь, потому что ем и сплю, сколько надо, а тебе надо еще больше. Иди, стол накрыла уже".
Она и Васильич были единственными, кто не скрывал своего покровительственного отношения ко мне и защищал, если приходилось драться. Почему они взялись охранять меня, пока не понять. Василич, наверное, потому что лучше всех успел изучить, скорее всего, точно определив, к какому виду животных я отношусь. Или просто знал, что я не опасна. Елена Иванна, видимо, из жалости и сострадания — ее внуки были мне ровесники, она просто не могла относиться ко мне всерьез. Остальные мне не доверяли, да и я бы не доверяла человеку, вот так свалившемуся на голову, влезающему во все углы и ведущему себя по незнанию, как слон в посудной лавке. Играть против меня они не могли, опасаясь или будучи давно на стороне Сергея, а безоговорочно принять меня в компанию было совершенно не в их правилах.
Но меня это совсем не тревожило. Раздражало чуть-чуть, но отметалось в самые дальние углы, потому что все ресурсы были заняты тем, как не пропустить удар, который неизвестно будет ли нанесен. И кем, и когда? Ощущение беды лежало камнем под ребрами, то ударяя в сердце, то сворачивая в ком кишки, то пронзая печень резкой многочасовой болью. Стягивая меня корсетом, страх стал нормой и, когда вдруг отпускал, я не могла даже насладиться его временным отсутствием, а замирала в ожидании его возвращения. И все равно мне удалось заставить себя отдохнуть, считая каждую минуту — последней возможностью покоя, пусть и замешанного в густую пасту с моими кошмарами.
Стоя перед открытым окном, я слушаю одновременно шум леса и любимую музыку, ударяющую мне в спину. Огромные свежие листья яркого зеленого цвета подставляли ладони под солнечные лучи, прорезающие насквозь деревья от макушки до пят. Запах весеннего ветра, обволакивающего лицо, смешивается с ароматом свежезаваренного зеленого чая, вкус которого еще не ощущаешь, но уже чувствуешь на губах мягкость ослепительно белой фарфоровой чашки. И вдруг на одну секунду сливаешься с миром, поражающим своим совершенством. Как будто неведомый поток, проносящийся мимо, легко, как песчинку, закружил тебя, являя необъяснимую словами красоту. Жесткое планирование, страхи, готовность к удару и желание стабильности немедленно разбиваются в клочья об этот миг взаимопонимания с миром. Мне хочется слиться с потоком и, забыв себя, нестись неважно куда, растворившись полностью и навсегда в его течении. Но он уже отпускает меня, уходя и оставляя непроходящую тоску и боль по теперь известной и доказанной возможности абсолютного счастья. Все так же, как было секунду назад: ветер, музыка, пронизанный солнцем весенний лес, аромат чая в фарфоровой чашке. Нет только главного, названия которому я не знаю.
Как мало нужно, чтобы принять новое. И сколько времени уходит на понимание элементарного. Приходится проживать длинный и, на первый взгляд, бессмысленный кусок жизни, чтобы потом вдруг увидеть то, что все ежедневно лежит перед глазами. Вдох и на выдохе уже все иначе. Наверное, это и было обещанное Марусей явление души. Странный опыт иной, но существующей реальности поглощал мысли настолько, что даже испортившаяся погода не мешала гулять и выключаться из работы. Восьмого мая вдруг опять выпал снег и к вечеру поднялся ураганный ветер, заставлявший гнуться и трещать деревья рядом с домом. Сергей позвонил и сказал, что вылетит как обычно. Я пошла проветриться, дойдя пешком до его дома, где мы и собирались ужинать. Елена Иванна выгнала с кухни, колдуя над чем-то, что требовало одиночества, и я села на диван, впервые за полтора месяца взяв в руки первую попавшуюся книжку, какой-то из детективов, которые она читала тоннами.
Вечером трудно понять, который час, сколько времени прошло, и, если кого-то ждешь, смотришь на часы чаще, чем днем. Жизнь опять изменилась в тот момент, когда я поняла, что сижу, уставившись на циферблат больших каминных часов. На белом фоне проступали ослепительные римские цифры, щелкали и двигались стрелки, и вдруг оказалось, что одна из них накрывает меня плотной волной новых чувств. В одну секунду оказавшись без защиты и начиная тонуть, я перестала вдруг видеть и дышать, осознавая, как все вопросы вдруг разрешились, и все окончательно встало на свои места. Сначала на меня обрушилось "он должен был быть здесь уже полчаса назад".
Бороться с волной бессмысленно, она заталкивает все глубже и глубже. Тут же сверху накатывает другая: я же не могу без него, когда я успела полюбить его!? И, не давая даже вздохнуть, сразу третья: он не должен сейчас войти, все что угодно, но он не должен войти и увидеть то, что написано у меня на лице, он не должен узнать. Они топили меня, закручивая водоворот беспорядочных мыслей, лишая воздуха и оставляя только: что с ним, я люблю его, он не должен узнать ни за что. Первое стало фоном и билось где-то наверху. Там же, куда я проваливалась, в глубину, тьму и холод, шла смертельная битва между "я люблю его" и "пусть он умрет, но не узнает". Я тонула до тех пор, пока на последнем дыхании, почти теряя сознание, не вынырнула на словах: все что угодно, пусть узнает хоть сейчас, пусть я буду всю жизнь жалеть об этом, но пусть только войдет сейчас живой, пусть с ним ничего не случиться.
В уши ворвался шум крови и вытягивающий за собой наружу звонок телефона. Не успев отдышаться, я услышала, как Елена Иванна говорит: "да, Сереж, передам". И войдя уже мне:
— Маш, ветер сильный, они сели на полпути и доедут часа через полтора.
— Я тогда не буду ждать, а то уже почти двенадцать. Разбудите меня к завтраку.
— Ну-ка иди ешь. Без ужина не отпущу. И так уже доходишь.
— Я не хочу есть, совсем.
— Вот и плохо это. Пойдем, хоть бульона выпей. И пойдешь спать. А то, прям, лица нет.
И я думала, что у меня неспокойная жизнь и хотела определенности? Вот теперь все стало на свои места, застыло монолитной конструкцией, об которую от отчаяния можно разбить голову. Зачем он влез в мою жизнь? Он не должен был настаивать на своем. Все оказалось так, как и говорила. Разве я не предупреждала? Почему он не оставил меня в покое? Поступил по-своему, и вот результат. И что мне теперь делать? Казалось бы, чего проще, веди себя, как ни в чем не бывало, как ты вела себя до того, как поняла, куда забрела. Но пока живешь до, не задумываешься над тем, как себя вести: нет никаких вопросов, все понятно и дистанция выдерживается сама. Ты даже не знаешь, какова она — нормальная дистанция. И тут приходится вспоминать неизвестные подробности. Например, когда стоим рядом и разговариваем, какое должно быть расстояние между нами? Наверное, метра два. А вдруг больше? А вдруг меньше? Всего на сантиметр, но вдруг он будет заметен? А как надо здороваться, чтоб ничего не было заметно? Каким тоном разговаривать, какие слова употреблять? Как это было вчера? Как? И все время этот внутренний саботаж: зачем скрывать? Вдруг все получится, вдруг все так и должно быть, ты сможешь, ну почему нет? Но я знаю, что не смогу. Я не могу ничего дать понять, не знаю, как это делается, и привыкла слишком прямо смотреть ему в глаза, чтоб можно было предположить что-то другое, кроме просто взгляда. Не могу невзначай дотронуться до руки или незаметно сделать так, что меня можно будет обнять. Я ничего этого не умею и не могу. И не понимаю, откуда берутся люди, которые все это могут. Как надо себя вести в такой ситуации? Откуда берутся люди, которые знакомятся на улице, в незнакомой компании, откуда берутся люди, которые могут..., ну просто могут все, чего не могу я. Которые не испугаются, обнаружив, что любят совершенно неподходящего для любви человека. Как не испугаться, я впервые в жизни осознаю, что люблю не того и в ужасе от возможных последствий.
Неужели весенний сон был в руку? Такого у меня тоже еще никогда не было. И теперь, если наяву со мной произойдет что-то подобное, я ведь не смогу соврать, как будто ничего не произошло. Слишком явно было отвращение в его глазах, когда я отказалась признать, что диагноз звучит безжалостно и точно. Как это было во сне? "Это страсть". Сомневаюсь, что это страсть, слишком уж мне тошно. Чем я занята теперь — пытаюсь уничтожить в себе обнаруженное, идет борьба с болезнью, которая успела незаметно проесть меня до мозга костей. Страстью можно переболеть, как ветрянкой, она быстротечна и не может себе позволить борьбы. Наоборот — пришел, увидел, взял, все прошло. Если бы я могла избавиться от заразы болезненным, но быстрым и простым кровопусканием страсти, которая сдается на милость победителя, отряхивается и идет дальше. Если бы это была страсть. Но, к сожалению, это уже совершенно иное состояние. Живущее во мне отдельной жизнью не увлекает течением за собой, чтобы отпустить, наигравшись в волю, а полностью видоизменяет организм, которым овладело. Отчаяние, впервые сопровождающее меня в привязанности к другому человеку, исключает легкие пути. Мне не обмануть себя, диагноз будет страшен.
Приходится лечиться работой, отбирать у себя минуты, когда голова ничем не занята и погружается в разгром и беспорядок, среди которого постоянно натыкаешь на одну мысль: что мне теперь делать? Увеличивая от ужаса круговорот дел, правда, можно совершенно случайно найти, где у него воруют строители. Отыскать несколько миллионов всегда приятно, особенно когда неожиданно и незаслуженно. Просто кто-то на работе искал себе дом за городом и рассказал обычную историю разных цен строителей и посредников. Но строили-то мои, перепродавали себе и сбывали уже в два раза дороже. Покопавшись, обнаружила и другие удивительные вещи. Увольняя бунтовщиков с разрешения Сергея, поругалась с главным строителем. Назвал меня змеей. Он прав, конечно, это еще мягко. Я уже не помню, что это был за день. Почему-то после всех этих скандалов я решила вернуться на работу, где меня уже никто не ждал. Вошла и вдруг увидела Шурку. И самое удивительное, что она вдруг покраснела и смутилась.
— Привет, ты чего здесь? Меня ждешь?
Она покраснела еще больше, и тут из своей комнаты появился Сашка, бросая на ходу: "Я готов, пошли". И остановился, как вкопанный, увидев меня. Они стояли и краснели, а я мне вдруг стало ужасно хорошо. Потому, что я сто лет знаю Сашку и у него все должно быть хорошо в жизни. Потому что Шурку я знаю двести лет и ей-то уж точно, наконец, должно повезти. И я улыбалась, как дурочка, глядя на их смущенные лица. "Идите уже, хоть одна хорошая новость за день", — вот и все что я могла сказать, и они ушли сияющие и счастливые.
Единственным светлым пятном сделать обнаружение чужой и удачной любви, а все остальное признать выносимой тяжестью. Работа не радует. Новости тоже. Жизнь, на первый взгляд, бурная и многообещающая, внутри превращается в тихое и склизкое болото. Вроде бы Сергей постоянно предъявлял мне только положительные результаты своих подвигов. Но они были совсем не такими, как мне бы хотелось. Наверное, все дело в том, что для поднятия боевого духа мне нужно было все и сразу. Но такое невозможно, особенно на уровне создания законов для полного изменения системы жизнедеятельности. Хочется неожиданных и глобальных перемен, а идут обыски. Причем, знаешь, что обыскиваемый тебе лично неприятен, но ведь их перебьют — за нас возьмутся. И нечем было прикрыть собственный страх. Ждешь чего-нибудь существенного и очень оптимистичного, а он мне приносит федеративную реформу.
— Ну и зачем тебе это?
— Без этого невозможно контролировать все остальное.
— По-моему, это будет обычный фуфел.
— Ты не тех слушаешь и не те газеты читаешь.
— У меня нет времени читать газеты, я читаю исходные документы и черновики. Из этого ничего путного не выйдет.
— Посмотрим. Это лишит губернаторов возможности влиять на ситуацию. Они слишком сильны, слишком мешают работать и слишком много воруют. И страна очень большая, здесь нужны жесткие и прочные связи. Короткий поводок, если хочешь.
— Ты знаешь мой подход к проблеме большой территории. Надо все продавать. Японцам — Курилы и Сахалин, Штатам — Чукотку. Финнам — Карелию, немцам — Калининград. Ну и так далее.
— Прекрасная идея — все продать и жить на ренту.
— Радикально, но лучше чем, жить на нефть, которая кончится, правда? И потом, ты прекрасно знаешь, это моя заветная мечта — жить на вечную ренту.
— Ну, давай я обеспечу тебе ренту. В качестве премиальных за работу.
— Думаешь, потянешь?
— Почему нет? Сколько это в деньгах?
— Мне же денег будет мало. Мне еще нужна земля, вода и дома в тихих, теплых местах, чтобы можно было в случае чего переехать. Паспорт тоже нужен теплый и тихий. И деньги такие же.
— Из того, что ты перечислила, все возможно и просто. И цена не высока. Давай так и сделаем. Определи только список теплых и тихих стран, и отправим человека искать тебе пристанища.
— Договорились.
И такие разговоры мне приходится вести без подготовки, остановок и пауз. Я все время должна контролировать себя, работать и общаться с ним, осознавая, что вляпалась по самое не могу. За следующие две недели я измоталась в пять раз больше, чем за предыдущее полтора месяца. Сил уже не было ни на что. И вот опять суббота. И опять я вечером жду, когда он прилетит. В голове пустота, сил нет даже взять чашку чая, которая стоит передо мной на столе. Я закрываю глаза и жду, считая минуты. Осталось чуть-чуть, на всякий случай надо выжидать еще несколько минут, медленно открыть глаза и почувствовать, как он входит в дом. Я еще не слышу звуков, не вижу его, но уже знаю, что он приехал. Я не встаю на встречу, у меня нет сил, и к тому же я не понимаю, как это будет выглядеть. Он входит, садиться напротив и мы абсолютно одинаково устало молчим. Потом он вспоминает о чем-то срочном, начинает рассказывать, и уже через пару минут мы опять обсуждаем новые проблемы, новые планы и проекты.
Так может продолжаться часами, но тут появляется Елена Иванна, привлеченная голосами.
— Что ж ужинать не идете, ты посмотри, до чего довел ее. Привез мрачную, но живую. А теперь что? Прозрачная, того и гляди ветром унесет. Не ест ведь без тебя ничего. Пошли, успеешь еще нагрузить работой.
Он смеется, отмахивается, но встает, и мы идем ужинать.
Сколько всего съедено под разговоры. Весенние супчики, пирожки с чем попадется, мясо всех сортов, немыслимые салаты, удивительные сыры, названия которых я не помню, холодцы, суфле, весенние грибы, появившаяся поздно клубника и черешня. Наша баба-яга требовала есть то, что пришло с весной. Разве что сыр допускала чужой, а так бойкотировала все, что не контролировала сама. Сбитни и отвары, затирухи и взвары, кулебяки и курники, сайки и тюри — она пичкала меня словами, которые я когда-то видела в книгах, но какие они на вкус, представить не могла. Так мне была обеспечена народность, самодержавие давило во всю снаружи и вдруг, откуда не возьмись, вылезло православие. Не то что бы я что-то имела против, но хотелось, чтобы подальше от меня. Как-то не доводилось мне встречать верующих. С управляющими и менеджерами среднего звена опиума для народа общаться приходилось по работе. Но наблюдать повседневную жизнь человека, считающего себя верующим, такого со мной не случалось. А сейчас, мне кажется, я наблюдала за типичным православным. Соблюдать посты, ходить на службу, благословлять еду, когда ешь дома, но зато быть при этом абсолютно беспринципным, без всяких предрассудков в личной и общественной жизни. Что мешало, выкинуто без сожалений. Оставлено только то, что не связывает, и не мешаешь жить, как хочется. И кто же оказался таким благочестивым? Конечно, Сергей Гончаров. Его краткое досье времен декабря сначала материализовалось в передаче собственности, а теперь я еще и наблюдала реальность строчки "вероисповедание — православный".
Я не очень хорошо разбираюсь в хитросплетениях вероучения, да и не собираюсь. Что они там придумали, мне не важно, но когда-то удосужилась прочесть Новый Завет. Где и что там можно найти запомнила и теперь с интересом наблюдала, как же все это может отражаться на жизни. Так, ничего особенного. Может быть, если бы он в Бога не верил, было бы значительно хуже для всего человечества. Но вообще странное складывается впечатление, когда смотришь на человека, не стесняющегося в средствах для достижения неблагочестивых целей, и при этом пекущегося о душе. Впрочем, это его проблемы. Он их решил с помощью личного духовника, к которому регулярно наведывался. Может это и нормально, но мне и без подобных ухищрений хотелось бы спать спокойно, отвечая за все перед собой.
А как тут поспишь, когда земля трясется под ногами? Слухи и сплетни, обрывки разговоров. Короткие сводки с полей: договорились про налоги, про землю, про монополию на спирт. А с другой стороны по позвоночнику: одно дело завели, второе, третье, начинают давить, кто хочет рулить, все соглашаются, что так и надо. Кто-то уже ищет другую работу, поближе к государству, кто-то выступает против, "но мы же с вами понимаем, что это за человек" и откуда-то вдруг вылезают идеи про восстановление гимна. Как будто, чувствуя направления ветра и разглядев контуры конструкции, люди косточками пытаются выстроиться в скелет, который потом будет обрастать мясом.
Конечно, я пока еще могу утешать себя, что работаю не для них и не на них, а для чего-то другого. Но могу ли я прервать собственную партию, получая извне доказательства самых мрачных прогнозов? Нет, ведь все идет так хорошо и складно, столько дел вокруг, столько всего можно успеть. Разве вся эта шелуха важна? Так ли важны слова и проходные поступки, мы же ставим перед собой только благие цели и руководствуемся только благими намерениями? Наверняка, закрыв глаза и уши, я смогу еще некоторое время обманывать себя, что проблем не существует, мне мерещится, все ерунда. Сколько времени можно объяснять себе, что у меня нет доказательств плохого, а есть только обещания хорошего? Ну, хотя бы несколько месяцев у меня есть? Ведь, правда? Не сейчас же все ломать, скандалить, выходить из игры, опрокидывая доску? Сейчас надо работать, создавать и строить. У меня уже все налажено, я не хочу никаких катаклизмов, хотя бы в делах. Так и будем продолжать. Если остановиться, то вдруг можно осознать, что висишь в безвоздушном пространстве, где нет ни дел, ни забот, ни проблем, но нет и человека, который вынуждает меня продолжать двигать не ради возможностей создать будущее, а только ради него самого. Хотя, он сам об этом, скорее всего, и не подозревает.
| Глава 9 | Оглавление | Глава 11 |